Галина Сафонова-Пирус - Искусы Эроса. Бэт и Лис. Повести
В вагоне трамвая люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром каштаны: ток – и опять, упруго и нежно: ток… ток… Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и коротких звуков. Удар тормоза, остановка, – и снова одиноко падал круглый каштан, – чуть погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток… ток…»
Боже, пожалуйста!.. научи меня вот так же впитывать настоящее и радоваться ему!
Сегодня – штиль. Море голубовато-зеленое, радостно-приветное и-и – до бесконечности! И любуемся мы им, стоя среди останков городища. Правда, больше любуюсь я, а Линке с Лидой интересней прыгать с останков стены на останки фундамента, издавая при этом победные кличи.
– Девочки, резвушки вы эдакие, да остановитесь, взгляните на море. Какое же оно сегодня бирюзово-зовущее!
Приостановились, взглянули, – больше мне в угоду, – и опять… От растревоженной под их ногами зелени повеяло вереском, полынью, и почему-то этот запах, похожий на благовоние, расширил во мне ощущение времени: сколько ж в этой земле Крыма пластов истории! Да-да, я уже начинаю ощущать себя в каком-то другом измерении, в другом временном пространстве и сквозь дымку различать…
– Ну всё, хватит! – Линка, с еще не угасшим азартом в глазах, падает на робко пробивающуюся травку: – Давайте немного полежим вот здесь, а потом спустимся к морю, уж очень оно сегодня и впрямь голубое.
Из дневника
«Вчера шли со Стасом по парку, и он всё говорил и говорил: зачем убиваю в себе любовь, чего боюсь? А я молчала, не зная, что ответить, но каждое его слово, улыбка, жест – всё наполняло меня счастьем».
«Стас хотел прийти к нам, чтобы обмыть свой, только что вышедший сборник стихов, а я… Я уехала к маме. Чего испугалась, почему? Снова не знаю ответа».
Но теперь-то знаю, знаю! Боялась не только раствориться в нём, но и… Ведь уже тогда подсознательно чувствовала: стоит только волшебному чувству влюблённости погрузиться в быт, как оно рано или поздно размоется, исчезнет… как у Линки, вот и сопротивлялась этому.
– И куда это мы собираемся ежели не секрет? – с улыбкой смотрю на Линку, заканчивающей легкий макияж, но тщательно подкрашивающей губки.
– Так… Просто так побродить по окрестностям. – Вроде бы для окрестностей помада и не обязательна…
– Ведешь следствие? – улыбается. – А я и не думаю скрывать, что иду с Сережкой.
– Ну-у, ежели с Сережкой, то оно конечно… – Улыбка её тает, и она вроде бы готовится слушать мой комментарий. – Да нет, – успокаиваю её, – броди по окрестностям с Сережей и подкрашенными губками, чего уж там! Тебе это просто необходимо. – Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить: – Нет-нет, Линоча, я не шучу, я су-урьёзно.
Ну вот, поверила. Повеселела и даже сразу похорошела и ушла. А мне что, снова – к дневникам?
Д-а, отдыхать надо умеючи, а я похожа на ту лошадь, которая крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда её отпускали, всё равно – кругами, кругами…
Скучно тебе здесь без любимой работы, без домашней рутины и даже…
Слушай, Ядва, не раздувай угли!
Ну, тогда с удовольствием перечеркни на календарике уплывший восьмой день и-и опять – к дневнику.
«Ездила в Бахчисарай. С экскурсией. Хотела и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, не просыпаясь, махнула рукой: не поеду, мол…
Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком, быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лоз, но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками. Неведомая, восторженно-мистическая красота!
Дворец хана Гирея14. Серый, ободранный, – словно декорации провинциального театра.
«Фонтан слез» – без слез. «Не работает», и поэтому он – только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина.
Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от присутствия душ тех, кто жил здесь, молился? Может, и сейчас страдают они и жалуются, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы у святых выдолблены и смотрятся провалами, а на поблекших ореолах читаются имена тех, кто здесь побывал. Идут и еще туристы. Нет, не хочу!.. Но вваливаются. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных. А я смотрю на покосившуюся постройку, на бывшие покои настоятеля, на поросшее крапивой кладбище… На могильниках мусор, хлам. Хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому15 прообразом Вронского».
Хотя пасмурно и сыро, но всё равно – к морю.
– И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?
Линка кутается в длинное чёрное пончо, отворачиваясь от расходившейся стихии и грустно взглядывает на меня.
– Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают, а в солнечные всегда кажется: надо куда-то бежать, что-то делать.
– Странная ты. А по мне…
– А по мне, – перебиваю её, – что-то сегодня ветер уж очень холодный и пронизывающий, да и волны слишком зло хлещут берег, вот-вот накроют и нас стаей брызг. Не вернуться ли в номер?
– Смотри, луч солнца! – вдруг вспыхивает Линка.
– Ну да, солнце. Но его луч как прожектор… Блуждает, выхватывает белые пятна пены… пены, как у взбесившейся собаки, так что…
– Ну, ты даёшь… – Она недоумённо взглядывает: – Как у взбесившейся собаки, – и хихикает.
Тогда смягчаю свои эмоции:
– Да и голодные чайки бродят по парапету, ожидая подачек, а у нас для них ничего нет, так что пошли-ка в номер.
Сегодня у библиотекарши были заплаканные глаза, да и лицо… словно маска страдания. Но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что я любуюсь им, тихо сказала:
– Его кто-то выбросил, – и губы её попытались улыбнуться: – а я принесла домой и вот он… отблагодарил меня… зацвел.
А я, благодаря ей, прочитала и выписала об Эросе16… или Эроте, как называли его древние греки-философы вот такое:
«В телесном и духовном смыслах Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продолжения рода, но и для творчества, и даже для творчества – в первую очередь. Прочту Линке, может, подскажут и ей что-то мудрые греки.
И вот идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки, то и дело омываемому очередной волной, и мелкие брызги словно из пульверизатора освежают лица, овевают запахами водорослей. Но сегодня что-то грустна Линка и всё молчит, молчит. И о чём думает? Об Антоне или о высоком и красивом Сереже? А он и впрямь красив, – как-то показала мне его издали, – так что, если бы моложе была, то… А что «то»? Сейчас – не обо мне. Спросить, о чем она… а, вернее, о ком думает?
– Если не секрет, то об чём молчим?
– Так, не о чём, – поднимает очередной приглянувшийся голыш.
– Ой-ли! – поднимаю и я. – Так выразительно не о чём не молчат, Линочка.
– Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит в глаза.
– Ну, это значит, что задумчиво, понуро, безрадостно, – играю интонацией, – печально, уныло, горестно, – строю такую же мину, – а еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, а еще меланхолично, минорно, элегически…
– Может, хватит? – всё же улыбнулась.
И то хорошо.
– Так что выберешь из предложенных синонимов?
– А, пожалуй, минорно.
– Ну, что ж, минорно так минорно. И об чём… или о ком миноришь, если опять же не секрет?
– Нет, не секрет. И об Антоне, и о Сережке.
– И как умудряемся совмещать? – делаю шаг, чтобы и её увлечь во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.
